Однажды Благословенный пребывал в городе Аюдджха¹ на берегу реки Ганги. И там Благословенный обратился к монахам:

Ekaṃ samayaṃ bhagavā ayujjhāyaṃ viharati gaṅgāya nadiyā tīre. Tatra kho bhagavā bhikkhū āmantesi –

– Подобно тому, монахи, как эта река Ганга принесла бы большой комок пены, и наделенный зрением человек стал бы рассматривать его, размышлять над ним, основательно его исследовать. Для него, рассматривающего, размышляющего, основательно исследующего, он предстал бы пустым, предстал бы порожним, предстал бы лишенным сущности. Ведь какая, монахи, может быть в комке пены сущность? Точно так же, монахи, какое бы то ни было тело, – в прошлом, будущем или настоящем, собственное или постороннее, грубое или тонкое, низкое или возвышенное, далекое или близкое, – монах рассматривает его, размышляет над ним, основательно его исследует. Для него, рассматривающего, размышляющего, основательно исследующего, оно предстает пустым, предстает порожним, предстает лишенным сущности. Ведь какая, монахи, может быть в теле сущность?

‘‘Seyyathāpi, bhikkhave, ayaṃ gaṅgā nadī mahantaṃ pheṇapiṇḍaṃ āvaheyya. Tamenaṃ cakkhumā puriso passeyya nijjhāyeyya yoniso upaparikkheyya. Tassa taṃ passato nijjhāyato yoniso upaparikkhato rittakaññeva khāyeyya, tucchakaññeva khāyeyya, asārakaññeva khāyeyya. Kiñhi siyā, bhikkhave, pheṇapiṇḍe sāro? Evameva kho, bhikkhave, yaṃ kiñci rūpaṃ atītānāgatapaccuppannaṃ ajjhattaṃ vā bahiddhā vā oḷārikaṃ vā sukhumaṃ vā hīnaṃ vā paṇītaṃ vā yaṃ dūre santike vā taṃ bhikkhu passati nijjhāyati yoniso upaparikkhati. Tassa taṃ passato nijjhāyato yoniso upaparikkhato rittakaññeva khāyati, tucchakaññeva khāyati, asārakaññeva khāyati. Kiñhi siyā, bhikkhave, rūpe sāro?

– Подобно тому, монахи, как в осеннее время, когда небеса проливают крупные капли дождя, на воде появляется и исчезает водяной пузырь, и наделенный зрением человек стал бы рассматривать его, размышлять над ним, основательно его исследовать. Для него, рассматривающего, размышляющего, основательно исследующего, он предстал бы пустым, предстал бы порожним, предстал бы лишенным сущности. Ведь какая, монахи, может быть в водяном пузыре сущность? Точно так же, монахи, какое бы то ни было ощущение, – в прошлом, будущем или настоящем, собственное или постороннее, грубое или тонкое, низкое или возвышенное, далекое или близкое, – монах рассматривает его, размышляет над ним, основательно его исследует. Для него, рассматривающего, размышляющего, основательно исследующего, оно предстает пустым, предстает порожним, предстает лишенным сущности. Ведь какая, монахи, может быть в ощущении сущность?

‘‘Seyyathāpi, bhikkhave, saradasamaye thullaphusitake deve vassante udake udakabubbuḷaṃ uppajjati ceva nirujjhati ca. Tamenaṃ cakkhumā puriso passeyya nijjhāyeyya yoniso upaparikkheyya. Tassa taṃ passato nijjhāyato yoniso upaparikkhato rittakaññeva khāyeyya, tucchakaññeva khāyeyya, asārakaññeva khāyeyya. Kiñhi siyā, bhikkhave, udakapubbuḷe sāro? Evameva kho, bhikkhave, yā kāci vedanā atītānāgatapaccuppannā ajjhattaṃ vā bahiddhā vā oḷārikaṃ vā sukhumaṃ vā hīnaṃ vā paṇītaṃ vā yā dūre santike vā taṃ bhikkhu passati nijjhāyati yoniso upaparikkhati. Tassa taṃ passato nijjhāyato yoniso upaparikkhato rittakaññeva khāyati, tucchakaññeva khāyati, asārakaññeva khāyati. Kiñhi siyā, bhikkhave, vedanāya sāro?

– Подобно тому, монахи, как в посдедний месяц жаркого сезона, в полуденное время дрожит марево, и наделенный зрением человек стал бы рассматривать его, размышлять над ним, основательно его исследовать. Для него, рассматривающего, размышляющего, основательно исследующего, оно предстало бы пустым, предстало бы порожним, предстало бы лишенным сущности. Ведь какая, монахи, может быть в мареве сущность? Точно так же, монахи, какое бы то ни было распознавание, – в прошлом, будущем или настоящем, собственное или постороннее, грубое или тонкое, низкое или возвышенное, далекое или близкое, – монах рассматривает его, размышляет над ним, основательно его исследует. Для него, рассматривающего, размышляющего, основательно исследующего, оно предстает пустым, предстает порожним, предстает лишенным сущности. Ведь какая, монахи, может быть в распознавании сущность?

‘‘Seyyathāpi, bhikkhave, gimhānaṃ pacchime māse ṭhite majjhanhike kāle marīcikā phandati. Tamenaṃ cakkhumā puriso passeyya nijjhāyeyya yoniso upaparikkheyya. Tassa taṃ passato nijjhāyato yoniso upaparikkhato rittakaññeva khāyeyya, tucchakaññeva khāyeyya asārakaññeva khāyeyya kiñhi siyā, bhikkhave, marīcikāya sāro? Evameva kho, bhikkhave, yā kāci saññā atītānāgatapaccuppannā ajjhattaṃ vā bahiddhā vā oḷārikaṃ vā sukhumaṃ vā hīnaṃ vā paṇītaṃ vā yaṃ dūre santike vā, taṃ bhikkhu passati nijjhāyati yoniso upaparikkhati, tassa taṃ passato nijjhāyato yoniso upaparikkhato rittakaññeva khāyati tucchakaññeva khāyati asārakaññeva khāyati kiṃ hi siyā bhikkhave, saññāya sāro?

– Подобно тому, монахи, как человек, которому нужна сердцевина, разыскивающий сердцевину, бредущий в поисках сердцевины, взял бы наточенный топор и вошел бы в лес. Там он увидел бы ствол большого бананового дерева, – прямой, молодой, непомерной высоты. Он срубил бы его под самый корень, срубив его под самый корень, отрубил бы верхушку, отрубив верхушку, развернул бы кору. Разворачивая кору, он не нашел бы там и древесины, откуда уж взяться сердцевине! Наделенный зрением человек стал бы рассматривать его, размышлять над ним, основательно его исследовать. Для него, рассматривающего, размышляющего, основательно исследующего, он предстал бы пустым, предстал бы порожним, предстал бы лишенным сущности. Ведь какая, монахи, может быть в стволе бананового дерева сущность²? Точно так же, монахи, какие бы то ни были воления, – в прошлом, будущем или настоящем, собственные или посторонние, грубые или тонкие, низкие или возвышенные, далекие или близкие, – монах рассматривает их, размышляет над ними, основательно их исследует. И для него, рассматривающего, размышляющего, основательно исследующего, они предстают пустыми, предстают порожними, предстают лишенными сущности. Ведь какая, монахи, может быть в волениях сущность?

‘‘Seyyathāpi, bhikkhave, puriso sāratthiko sāragavesī sārapariyesanaṃ caramāno tiṇhaṃ kuṭhāriṃ ādāya vanaṃ paviseyya. So tattha passeyya mahantaṃ kadalikkhandhaṃ ujuṃ navaṃ akukkukajātaṃ. Tamenaṃ mūle chindeyya; mūle chetvā agge chindeyya, agge chetvā pattavaṭṭiṃ vinibbhujeyya. So tassa pattavaṭṭiṃ vinibbhujanto pheggumpi nādhigaccheyya, kuto sāraṃ! Tamenaṃ cakkhumā puriso passeyya nijjhāyeyya yoniso upaparikkheyya. Tassa taṃ passato nijjhāyato yoniso upaparikkhato rittakaññeva khāyeyya, tucchakaññeva khāyeyya, asārakaññeva khāyeyya. Kiñhi siyā, bhikkhave, kadalikkhandhe sāro? Evameva kho, bhikkhave, ye keci saṅkhārā atītānāgatapaccuppannā ajjhattaṃ vā bahiddhā vā oḷārikaṃ vā sukhumaṃ vā hīnaṃ vā paṇītaṃ vā ye dūre santike vā taṃ bhikkhu passati nijjhāyati yoniso upaparikkhati. Tassa taṃ passato nijjhāyato yoniso upaparikkhato rittakaññeva khāyati, tucchakaññeva khāyati, asārakaññeva khāyati. Kiñhi siyā, bhikkhave, saṅkhāresu sāro?

– Подобно тому, монахи, как чародей или ученик чародея на перекрестке дорог сотворил бы обман чувств, заставляющий видеть то, чего нет, и наделенный зрением человек стал бы рассматривать его, размышлять над ним, основательно его исследовать. Для него, рассматривающего, размышляющего, основательно исследующего, он предстал бы пустым, предстал бы порожним, предстал бы лишенным сущности. Ведь какая, монахи, может быть в таком обмане чувств сущность? Точно так же, монахи, какое бы то ни было сознание, – в прошлом, будущем или настоящем, собственное или постороннее, грубое или тонкое, низкое или возвышенное, далекое или близкое, – монах рассматривает его, размышляет над ним, основательно его исследует. Для него, рассматривающего, размышляющего, основательно исследующего, оно предстает пустым, предстает порожним, предстает лишенным сущности. Ведь какая, монахи, может быть в сознании сущность?

‘‘Seyyathāpi, bhikkhave, māyākāro vā māyākārantevāsī vā catumahāpathe māyaṃ vidaṃseyya. Tamenaṃ cakkhumā puriso passeyya nijjhāyeyya yoniso upaparikkheyya. Tassa taṃ passato nijjhāyato yoniso upaparikkhato rittakaññeva khāyeyya, tucchakaññeva khāyeyya, asārakaññeva khāyeyya. Kiñhi siyā, bhikkhave, māyāya sāro? Evameva kho, bhikkhave, yaṃ kiñci viññāṇaṃ atītānāgatapaccuppannaṃ ajjhattaṃ vā bahiddhā vā oḷārikaṃ vā sukhumaṃ vā hīnaṃ vā paṇītaṃ vā yaṃ dūre santike vā, taṃ bhikkhu passati nijjhāyati yoniso upaparikkhati. Tassa taṃ passato nijjhāyato yoniso upaparikkhato rittakaññeva khāyati, tucchakaññeva khāyati, asārakaññeva khāyati. Kiñhi siyā, bhikkhave, viññāṇe sāro?

– Монахи, видящий так обученный ученик благородных пресыщается телом, пресыщается ощущением, пресыщается распознаванием, пресыщается волениями, пресыщается сознанием. От пресыщения он становится бесстрастным, от бесстрастия он достигает освобождения, в освободившемся возникает знание, что он освободился. Он познает: «Прекращено рождение, исполнена праведная жизнь, сделано то, что надлежит сделать, больше не последует здешнее существование».

‘‘Evaṃ passaṃ, bhikkhave, sutavā ariyasāvako rūpasmimpi nibbindati, vedanāyapi nibbindati, saññāyapi nibbindati, saṅkhāresupi nibbindati, viññāṇasmimpi nibbindati. Nibbindaṃ virajjati; virāgā vimuccati. Vimuttasmiṃ vimuttamiti ñāṇaṃ hoti: "Khīṇā jāti vusitaṃ brahmacariyaṃ kataṃ karaṇīyaṃ nāparaṃ itthattāyāti pajānāti’’.

Так сказал Благословенный. Сказав это, Достигший Блага добавил, Учитель:

Idamavoca bhagavā. Idaṃ vatvāna sugato athāparaṃ etadavoca satthā –

– Комку пены подобно тело, пузырю на воде – ощущение;

Распознавание подобно мареву, а воления – стволу банана.

Сознание – трюку чародея, – так преподано Солнцеподобным.

‘‘Pheṇapiṇḍūpamaṃ rūpaṃ, vedanā bubbuḷūpamā;

Marīcikūpamā saññā, saṅkhārā kadalūpamā;

Māyūpamañca viññāṇaṃ, desitādiccabandhunā.

– Если кто сосредоточенно рассматривает их, основательно их исследует,

Оказываются они пустыми и порожними для того, кто основательно их рассматривает.

‘‘Yathā yathā nijjhāyati, yoniso upaparikkhati;

Rittakaṃ tucchakaṃ hoti, yo naṃ passati yoniso.

– В отношении этого тела преподано Многомудрым,

Что при оставлении трех качеств наблюдается отбрасывание тела.

Когда оставляют тело жизненная сила, тепло и сознание,

То оно лежит, отброшенное, пища другим, лишенное воли.

‘‘Imañca kāyaṃ ārabbha, bhūripaññena desitaṃ;

Pahānaṃ tiṇṇaṃ dhammānaṃ, rūpaṃ passatha chaḍḍitaṃ.

‘‘Āyu usmā ca viññāṇaṃ, yadā kāyaṃ jahantimaṃ;

Apaviddho tadā seti, parabhattaṃ acetanaṃ.

– Таков уж этот порядок³, глупы речи пребывающих в иллюзии.⁴

Убийца этот раскрыт, сердцевины здесь не найдется.

‘‘Etādisāyaṃ santāno, māyāyaṃ bālalāpinī;

Vadhako esa akkhāto, sāro ettha na vijjati.

– Пусть так совокупности видит монах, в стремлении твердый,

Как днем, так и ночью, осознающий и памятующий.

Пусть он все путы отбросит, создаст в себе прибежище,

Спешит, как человек с горящей головой⁵, к уединенью, к Непоколебимому состоянью.⁶

‘‘Evaṃ khandhe avekkheyya, bhikkhu āraddhavīriyo;

Divā vā yadi vā rattiṃ, sampajāno paṭissato.

‘‘Jaheyya sabbasaṃyogaṃ, kareyya saraṇattano;

Careyyādittasīsova, patthayaṃ accutaṃ pada’’nti.